Изгнание советских психиатров из всемирной ассоциации сделало карательную медицину предметом советской внешней политики. Проблемой занялось министерство иностранных дел – мотор перестройки. Заместитель министра Анатолий Гаврилович Ковалёв сплотил коалицию чиновников против злоупотреблений психиатрией и показал, на что способен искушенный в интригах дипломат, умеющий поладить с самыми разными людьми.
Кто такие «люди»?
Ковалёв руководил советской делегацией на Общеевропейском совещании, которое привело к подписанию Заключительного акта в Хельсинки 1 августа 1975 года. Брежнев очень добивался этого соглашения, говорил: «Если Хельсинки состоится, то и помереть можно». Страны Европы, США и Канада признавали незыблемость послевоенных границ и фактическую оккупацию Советским Союзом всей Восточной Европы. СССР становился своим в «общем европейском доме» (термин придуман Ковалёвым), гарантировалось экономическое сотрудничество – нефтяного эмбарго можно было не бояться.
И это взамен обязательства соблюдать Международный пакт о гражданских и политических правах. Его Советский Союз не соблюдал (например, отсутствовала свобода выезда из страны) и соблюдать не собирался. Западные партнёры тоже сознавали, что для Брежнева права человека – это просто слова.
Но Ковалёв верил в силу слова как поэт. В юности он еле выбрал между Институтом международных отношений и Литинститутом. Вернее, ему порекомендовали бросить литературный, когда он в 1946 году сочинил стихотворение с намёком на Сталина. Предупредил однокурсник из «органов», который увидел стихи Ковалёва на столе своего начальника.
Дипломатия утешала тем, что в ней тоже можно заниматься искусством:
1) выявить на переговорах истинный, часто замаскированный, интерес партнёра;
2) определить своё отношение к этому интересу;
3) найти формулировки, устраивающие обе стороны.
Применял Анатолий Гаврилович эти правила и к своим начальникам, для которых сочинял речи – Громыко, Брежневу, Андропову, Горбачёву.
У Брежнева ничего не просил для себя, а слова речей подбирал, облегчая произнесение человеку с инвалидной дикцией. В награду за Хельсинки Леонид Ильич хотел продвинуть Ковалёва в ЦК или Ревизионную комиссию, для чего распорядился включить его в число делегатов XXV съезда партии. Выборы по родной Ковалёву Ростовской области к тому времени закончились, но были места от Ставропольского края. Так делегатом Ставрополья Ковалёв оказался на съезде, где поспорил с самим Сусловым.
Человек №2 в партии мешал готовить соглашение и говорил даже: «Ради успеха Общеевропейского совещания Ковалёв готов заключить хоть Антикоминтерновский пакт». Теперь Суслов провозглашал с трибуны: «Долой империализм!» В ответ Ковалёв (с места): «Долой империализм – это мировая война!» Сказано было так, чтобы слышали все ставропольские делегаты. Сообщили куда надо – и ни в ЦК, ни в Ревизионную комиссию Ковалёв не попал. Но смелого дипломата запомнил первый секретарь ставропольского крайкома Михаил Горбачёв.
Был среди принципов Хельсинского акта один, смутивший Суслова: «организации и люди могут играть соответствующую и положительную роль в содействии» международному сотрудничеству. В том числе – в области прав человека. Всякие представители донимали Ковалёва вопросами: «А кто эти «люди», которые могут играть роль?» Анатолий Гаврилович перечислил видных деятелей искусства – как Майя Плисецкая, например, помогала ему работать с французским послом при подготовке визита Шарля де Голля (духовного отца Общеевропейского совещания).
Не придерёшься. Но «люди» — это и Плисецкая, и фельдшер Подрабинек из «Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях» при Московской Хельсинкской группе. Заключительный акт легализовал работу правозащитников. Государство могло их преследовать, только нарушая собственные международные обязательства.
Дипломат-внутренник
Приостановка партийной карьеры означала прекращение служебного роста. Ковалёв утратил азарт в работе, снова стал писать стихи. Тут время было упущено. Навык не отработан, когда была юношеская страсть. Теперь она ушла; остались рифмованные мысли, и довольно грустные:
Откуда ты взялся, гад,
Лоснящийся гладко?
У Данте был ад,
А у меня – клоака!
Много раз Ковалёв читал такое в насквозь прослушиваемых кабинетах и квартирах, но шеф КГБ Юрий Андропов не доводил эти строки до недругов Анатолия Гавриловича. Андропов благоволил Ковалёву давно, с тех пор как тот взял шефство над его сыном Игорем, юным дипломатом. Весьма дальновидно взял, когда исход борьбы Андропова за членство в Политбюро был ещё не предрешён.
На переговорах Андропов-младший работал у Ковалёва вполне грамотно. Во время обострения, когда сбили южнокорейский «Боинг», западные дипломаты успокаивали свои правительства: «Советский Союз не станет наносить ядерный удар, пока сын Андропова сидит с нами за столом переговоров в Мадриде».
Ковалёв приехал из Мадрида отчитываться перед Андроповым-старшим. Генсек сказал ему, что Советскому Союзу надо меняться в сторону большей свободы мнений и информации – как на Западе; и открытым текстом рекомендовал держаться Горбачёва: «Внутренники (так на партийном жаргоне называли горбачёвскую команду) знают, что стране нужно».
Громыко в борьбе двух фракций за место генсека тяготел к группировке Романова-Гришина и намекал Ковалёву, что после 60 пора и на пенсию. А Горбачёв через общего друга Александра Яковлева передал, что не стоит: скоро понадобишься. Говорили на улице. Обоих «вели» бригады наружного наблюдения – каждого своя.
Первым совместным делом Ковалёва и Горбачёва стал визит в Англию, где Михаил Сергеевич как глава парламентской делегации встречался с Маргарет Тэтчер. На обратном пути в самолёте состоялась откровенная беседа о том, что многое пора менять, начиная с международного положения.
2 июля 1985 года на пленуме ЦК Громыко переместили на декоративную должность председателя Верховного Совета, а МИД возглавил «внутренник» Эдуард Шеварднадзе. В тот же день Горбачёв созвонился с Ковалёвым и по телефону и с выражением зачитал слова песни, которую композитор Павел Аедоницкий только что сочинил на стихи Анатолия Гавриловича:
Этот ветер, этот свежий ветер,
Как сродни он самым светлым снам!
Кто ему как другу верит,
Тот в себя поверит сам,
Потому что свежий ветер
Так могуч и добр и светел,
Свежий ветер, свежий ветер,
«Быть добру», — сказал он нам.
Тостом «быть добру» оканчивались застолья в ставропольском крайкоме, и провозглашал его первый секретарь Горбачёв. Своими ушами Ковалёв это слышал в кулуарах XXV съезда.
Когда глава государства вслух читает сочиненную тобой оду своему восшествию на престол, это фавор. Но это и приказ: «Вот тебе мой министр, теперь борись! Делай то, к чему готовился так долг!»
Маркс и Ленин против карательной психиатрии
Шеварднадзе был не в восторге от того, что его заместитель имеет персональный доступ к телу Горбачёва как спичрайтер. Теперь Ковалёву нужно было найти подход к министру, сделать его единомышленником.
В Советском Союзе любое решение было политическим, а политика теоретически строилась на марксистской философии. Поэтому каждое предложение подкрепляли цитатами из Маркса, Энгельса и Ленина. В первой записке на имя Шеварднадзе Ковалёв зашёл с козыря – с «Манифеста коммунистической партии» Маркса: «На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех».
На пути «свободного развития каждого» в Советском Союзе лежат нарушения прав человека, из них главные:
а) ограничение свободы перемещения,
б) ограничение свободы совести,
в) карательная психиатрия.
Они связаны, и за каждую нам достаётся на любых переговорах: например, сектантов при попытке пересечь границу сажают в психушку (нас уже за это из Всемирной Психиатрической Ассоциации выдавили), а легально уехать нельзя (выездные визы и прописка). МИДу не решить своих проблем, пока всё это существует.
Точное попадание в больное место министра. Когда Шеварднадзе был первым секретарем грузинского ЦК, ребята из лучших семей Тбилиси (у которых были перспективы, деньги, положение в обществе) угнали пассажирский «Ту-134», чтобы улететь в Турцию. Пришлось принимать тяжёлое решение о штурме самолёта и суде над угонщиками, которых ждала безвестная смерть. Эта история так потрясла Шеварднадзе, что он стал сторонником отмены ограничений на выезд.
Отсюда выводилась необходимость создания в МИДе управления для работы в области прав человека. Шеварднадзе поддержал эту идею. Легализовал её подготовленный Ковалёвым доклад Горбачёва на XVII съезде КПСС 25 февраля 1986 года, где «осуществление политических, социальных и личных прав человека» провозглашалось элементом международной безопасности.
Сразу же после съезда в мидовском управлении по гуманитарному сотрудничеству создали отдел «внутреннего обеспечения советской внешней политики». В нём работал сын Анатолия Ковалёва Андрей, до перестройки занимавшийся наукой. Шеварднадзе боролся с семейственностью и землячеством – так, он ни за что не брал на службу грузин – но тут нужен человек, которому безусловно можно доверять. Отдел был призван перевернуть внутреннюю политику, и противников у него хватало.
Начали с инвентаризации международных обязательств, которые СССР не выполняет. Ковалёв-младший насчитал таких более 60 только в Пакте о правах, ратифицированном ещё в 1976 году. Не всем в Политбюро было понятно, зачем это вообще соблюдать. Но Горбачёв настаивал: «Мы меняемся потому, что это нужно нам». Да и велика ли потеря, если уедут те, кто хочет? Скатертью дорога!
Записи заседаний Политбюро показывают, что права человека волновали советский ареопаг меньше, чем вооружения и финансы. И не в правилах Горбачёва было расходовать свой ресурс на маловажные вопросы. Самый верхний уровень, с которого мидовцы получали помощь – сектор прав человека в идеологическом отделе ЦК, которым заведовал Андрей Грачёв. Там произвели грандиозные раскопки цитат из Ленина, подпорки под все права человека. Но вот о правах душевнобольных Ильич ничего не сказал, разве что распорядился запереть Марию Спиридонову как сумасшедшую «в санаторию, откуда трудно сбежать». Годится скорее для оправдания карательной психиатрии. Есть эта цитата и в книге Подрабинека «Карательная медицина», которую Чазов и его друзья из института Сербского, по счастью, не читали.
Шеварднадзе подключает перехват
Не читали этой книги и Ковалёвы, отец и сын. Самые либеральные перестроечные дипломаты не имели достоверной информации о собственной стране. Находясь под круглосуточным наблюдением, они не могли читать самиздат и слушать иностранное радио.
При подготовке встречи с Рейганом Горбачёв предвидел, что американский президент начнёт переговоры о ракетах со списка отказников и политзаключённых. Чтобы «вынуть аргумент у него изо рта», достаточно выпустить этих людей. Для получения списка Шеварднадзе решил использовать «радиоперехват». Из «вражеских голосов» дипломаты узнали, что существует лагерь Пермь-37, где отбывал наказание психиатр Анатолий Корягин, который даже оттуда сообщал на Запад десятки фамилий насильственно госпитализированных здоровых людей. В отместку посадили в колонию сына Корягина, подростка Ваню, а семью на воле оставили без средств к существованию.
Шеварднадзе приказал разобраться и доложить. Запросили психиатров. Те ответили, что всё у нас прекрасно и ни одного случая «гипердиагностики» нет. Но случаи были уже в самом МИДе! В разгар антиалкогольной кампании профессора Института имени Сербского заочно ставили некоторым дипломатам диагноз по просьбе их недоброжелателей за две бутылки иностранного коньяка. И по той же цене диагноз снимали, чтобы дипломат мог выехать на переговоры за рубеж.
Весьма кстати началась Венская встреча в рамках СБСЕ. Согласно Хельсинскому акту, дипломаты участвующих в нём стран периодически собираются и принимают документы, углубляющие сотрудничество. Представитель госдепартамента Ричард Шифтер атаковал своего визави Анатолия Адамишина списком отказников, узников лагерей и психбольниц. Адамишин обезоружил его новой позицией: «этого мало». Надо, пользуясь случаем, освободить всех, о ком вы знаете от советских правозащитников, с которыми у нас нет прямого контакта.
Пошла невиданная игра. Советские дипломаты вносили в текст итогового документа Венской встречи нужные для внутреннего употребления принципы. Например, требование ко всем государствам-участникам опубликовать «подзаконные акты, касающиеся передвижения отдельных лиц по их территории и поездок между государствами». В случае с правом выезда это сработало. Другого способа заставить органы публиковать или отменять секретные инструкции не было.
Но если соглашения СБСЕ были полезны спецслужбам, как система предупреждения о готовящемся нападении, то врачи отрицали существование инструкций, даже когда Андрей Ковалёв получил эти документы из Института государства и права. Самому Ковалёву-младшему пригрозили психушкой, если он ещё раз сунется. Шеварднадзе и прежде стоял за то, чтобы его подчинённые не боялись обострений с другими ведомствами. А прямое запугивание сподвигло его сражаться до конца: ну, Карфаген, держись!
Адамишин передал Андрею Ковалёву распоряжение министра: работу по психушкам отныне считать спецоперацией. Все бумаги по психиатрии сдавать без визы начальника, не оставляя следов, лично в руки Игорю Иванову (руководитель секретариата МИДа, будущий министр иностранных дел России). Ни друзья в ЦК, ни непосредственный руководитель Юрий Решетов (подозревавшийся в работе на КГБ) не должны знать, чем Ковалёв занимается.
Астролог и Марина Цветаева
Семейный астролог Рейганов посоветовал подписать договор о ракетах средней и меньшей дальности 8 декабря 1987 года в 13.45. Горбачёв дал слово, что к этому времени в СССР не останется ни одного политзаключённого.
19 февраля 1987-го освободили Корягина, несколько позднее — Ваню. Психиатр немедленно уехал в Швейцарию вместе с семьёй, по настоянию жены, подвергавшейся всяким измывательствам. В искренность реформаторов Анатолий Иванович не верил. Заявлял, что всё это затеяно ради внешней политики. Тут же обнародовал список 183 лиц, насильственно госпитализированных по религиозным и политическим мотивам. Этот список Шифтер положил перед Адамишиным. Советские дипломаты дополнили его именами из самых разных источников (теперь Ковалёву-младшему помогали некоторые психиатры из Института Сербского – Борис Шостакович и Геннадий Милёхин). Результат был выдан за требование партнёров по Венским переговорам.
Кабинет Ковалёва превратился в «диспетчерскую освобождения»: со всей страны звонили с докладами, кто и откуда выпущен. Психиатры не спали несколько суток – слово Генерального, всем не сносить головы. Это был прорыв, но без гарантий, что через некоторое время всё не вернётся обратно. Для обуздания карательной медицины требовался закон о психиатрической помощи. Работу над ним должно было санкционировать Политбюро. Но как раз в этот момент оно утратило единство.
Успех с РСМД так усилил Горбачёва, что он задумался о полном отрешении компартии от власти. Тут Михаил Сергеевич разошёлся во мнениях с единомышленниками – Лигачёвым, Ельциным и Соломенцевым. Прежде Ковалёв-старший думал зайти с проектом закона через тандем Горбачёв-Шеварднадзе. При теперешних разногласиях они бы остались в меньшинстве. Требовалась помощь нейтральной фигуры.
В начале 1988 года Политбюро направило председателя Совета министров Николая Рыжкова в Швецию, закупать технологию производства молочных пакетов. Анатолий Ковалёв должен был его сопровождать по линии МИДа. Перед отъездом им отвели час на знакомство. Рабочие темы оговорили за несколько минут, а дальше речь пошла о поэзии. Оказалось, Николай Иванович – родственная душа, тоже любит стихи, особенно Марину Цветаеву. Решающий разговор состоялся уже в Стокгольме, посреди пустой улицы. Ковалёв описал, что творится в психушках. Рыжков был потрясён – он ничего не знал, и попросил дать что-нибудь на бумаге. Справка от МИДа была давно готова.
Николай Иванович очень эмоционально выступил на Политбюро – и его все поддержали. 5 января 1988 года появился указ Президиума Верховного Совета с Положением об условиях и оказании психиатрической помощи. Спецпсихбольницы передали из ведения МВД Минздраву. Закон о психиатрии при Советском Союзе принять не успели. Дорабатывали его уже два психиатрических общества – официальное Российское Общество Психиатров и Независимая Психиатрическая Ассоциация (НПА).
Союз героев
НПА – первая в советской истории «неформальная» организация, созданная гражданами без участия государства и вошедшая в международный союз. В ней отчасти воскресла Рабочая комиссия. Первый съезд в марте 1989 года провели на средства из личного фонда Анатолия Корягина, которому помогали швейцарские благотворители. Учредителями выступили и психиатры – Семён Глузман, Анатолий Ануфриев, Юрий Савенко – и жертвы карательной психиатрии, как Александр Есенин-Вольпин, и их защитники, как Александр Подрабинек. Уже через полгода НПА стала членом Всемирной Психиатрической Ассоциации. Она невелика, в неё входят несколько сотен специалистов, но это термометр на теле психиатрии. За счёт членства во Всемирной ассоциации такое общество может информировать зарубежных коллег и доставить массу неприятностей тем, кто думает взяться за старое.
В мире, пронизанном такими связями, жить безопаснее. За это Горбачёву присудили Нобелевскую премию, которую он в виду занятости не сумел получить лично. Вместо него в Осло отправился Ковалёв-старший.
Спустя немногим более года Анатолий Ковалёв пережил инсульт. Приехала скорая из «кремлёвки». Врач сказал, что это возрастное и беспокоиться не о чем. Повторный вызов принят не был, Ковалёв почти сутки оставался без медицинской помощи. Он выжил, но утратил трудоспособность. Была ли то месть, равнодушие или некомпетентность, неизвестно. Расследование не проводили.
Эпилог. Кто перед кем извинялся?
Признавая сам факт психиатрических репрессий, официальные органы не обнародовали их масштабы. Вместо реабилитации конкретных жертв спешно сняли с учёта 766 тысяч человек. Из них, по примерным оценкам правозащитников, политически мотивирована госпитализация 15-20 тысяч.
На безрезультатном процессе над КПСС Владимир Буковский выступал свидетелем. Он изучал документы в партийном архиве и посетил Институт им. Сербского. Тамошний новый директор Татьяна Дмитриева извинялась под запись: «Всё, что вы написали и о нашем институте, и о спецбольницах – правда». Буковский отметил, что без осуждения прошлого всё возвращается в два счёта. Достаточно разогнать НПА и заменить «эту миловидную женщину» другим директором. Через 4 года Дмитриева стала министром здравоохранения и заговорила иначе: оказывается, смирительной рубашки в России никогда не было, а диссиденты почти все ненормальные.
Александр Солженицын, вернувшись в Россию, попросил прощения у Александра Подрабинека за то, что в конце 1977 года советовал бороться до конца, и практически все активисты Рабочей комиссии попали в лагеря. Подрабинек сказал, что это было неизбежно, а слово Солженицына поддержало его в тяжёлый момент.
Ещё пару извинений получил другой член комиссии Вячеслав Бахмин, ставший лицом официальным – он в российском МИДе вместе с будущим министром Сергеем Лавровым управлял выездной комиссией. Судья Миронов, который накинул заключённому Бахмину год лагеря, прислал официальное письмо: «В порядке покаяния приношу свои извинения за процесс 1983 года в г. Асино, который, в силу сложившихся обстоятельств, мне пришлось вести…» С подачи Миронова приговор отменили за отсутствием состава преступления.
Гинеколог Гизела Отто – агент Ютта, награждённая медалью за ликвидацию Рабочей комиссии – вынесла себе приговор сама. В 1986 году она не вернулась в ГДР из командировки во Францию. «Штази» пыталась её выманить, но безуспешно. Старый знакомый, психиатр Фридрих Вайнбергер, помог Гизеле открыть частную клинику в городке Эльмсхорн севернее Гамбурга. С объединением Германии в архивах госбезопасности обнаружились докладные Ютты за 70-е годы об интимной жизни её пациенток. Банкротство клиники стало вопросом времени; в 1995-м «фрау профессор» Отто на предельной скорости врезалась в опору моста на автобане 24 Гамбург-Берлин.
После этого Вайнбергер специально приезжал в Москву извиняться. Он опубликовал эту историю в бюллетене своей этической комиссии: простите, поддался женскому обаянию, хотел покрасоваться, наладить свой канал связи с диссидентами – а их из-за меня посадили. Бахмин ответил, что Рабочую комиссию и так собирались пересажать, в чём её участники были совершенно уверены.
И ещё они были уверены, что это никогда не закончится. Во время обыска 10 октября 1977-го маленький Андрей, сын Бахмина, с любопытством наблюдал, как чужие дяди в поисках картотеки Рабочей комиссии пролистывают папины книги.
– А почему мои книжки не смотрят? – поинтересовался он.
– Ничего, – ответила мама. – Вот подрастешь, и твои посмотрят».
Приложения
I. «Свежий ветер»
Слова и видеозаписи исполнения песни «Свежий ветер» на стихи Анатолия Ковалева, музыка Павла Аедоницкого. Блог Льва Лещенко
II. Последняя глава о Снежневском. Раскаяние.
Приказ ЦК КПСС уходить из Всемирной Психиатрической Ассоциации стал для академика Снежневского тяжёлым ударом. Примут ли назад? На каких условиях? В январе 1983-го, пока Всесоюзное общество целый месяц тянуло с официальным объявлением о выходе из ВПА, Андрей Снежневский и Марат Вартанян пригласили в Институт психиатрии американца Уолтера Райха.
Это был тот самый профессор, который организовал в Бостоне переосвидетельствование генерала Григоренко и признал его здоровым. Считая Снежневского другом и равным себе, Райх не сомневался, что академик ставил свои диагнозы под давлением.
– Я понимаю, — сказал американец, — теорию вялотекущей шизофрении вы создали не для того, чтобы облегчить властям борьбу с диссидентами. Но теперь этот диагноз ставят психически здоровым людям. Что вы лично об этом думаете?
Снежневский (как и присутствующие Вартанян с Наджаровым) твердил по обыкновению, что Григоренко и Буковский на момент освидетельствования были больны. И Плющ, и многие другие.
– Если КГБ приказал считать их сумасшедшими, а психиатры подчинились, это плохо, — резюмировал Райх. – Но ещё хуже, если вы сами в это верите.
Снежневский не мог открыто говорить при Вартаняне, о котором как-то на международном конгрессе шепнул переводчице: «Этот приставлен ко мне КГБ». После бегства на Запад архивиста разведки Митрохина это подтвердилось. Работал Вартанян под оперативным псевдонимом «Профессор». Знал Марат Енохович, что у Снежневского рак лёгких, и готовился после ухода академика перехватить руководство его клиникой – ВЦПЗ (ныне НЦПЗ). Маскировал свои планы так плохо, что даже Райх заметил.
Вартанян боялся проиграть бой директору Института имени Сербского Морозову и просил Снежневского заранее организовать ему при ВЦПЗ Институт Биологической Психиатрии – имени Снежневского, разумеется, со статуей академика у входа. Марат Енохович даже пригласил скульптора, чтобы тот произвёл прижизненный обмер. Но когда Снежневский понял, для чего пришёл ваятель, его покоробило.
Выяснив свой диагноз, академик стал раскаиваться: «Эх, наломал я в Павловскую сессию дров». Чтобы это не вышло за пределы узкого круга, в более широком кругу распустили слухи, будто патриарх выжил из ума. Под этим предлогом ограничивались его контакты вне ВЦПЗ. Так самому Снежневскому за глаза поставили несправедливый психиатрический диагноз.
Тогда он впервые в СССР поднял вопрос о правах душевнобольных: ведь о психиатрической помощи не было закона. Всё регламентировалось только внутренними, нигде не опубликованными, инструкциями Минздрава. Обследование у психиатра и постановка на учёт – это стигматизация для любого человека. Заведения для первичного приёма не должны иметь в названии слова «психиатрия». Пусть это будут, например, «центры психологической помощи». И принимать там должны не психиатры, а психотерапевты (тогда как на Павловской сессии Снежневский громил «психологический подход», и в беседе с Райхом кривился при слове «психотерапия»). Первый такой центр для детей и подростков открылся в 1988-м, через год после смерти Снежневского.
Но даже раскайся академик полностью, имей он в запасе лет десять, ему не под силу было убедить Минздрав отказаться от возможности помещать любого в психбольницу.
Ссылки по теме:
