Я не осуждал ее, хорошо понимая, что это вызвано иным, неведомым мне (как, думаю, и большинству русских) отношением к вещи: Лилиан чувствовала, что раз сделанное не должно пропасть, что эта бутылка вновь примет участие в круговороте вещей, вновь будет наполнена каким-то напитком и кто-то утолит из нее жажду…
Я понимал, что не скупость является основой этого поступка, но ничего не мог с собой поделать: моя девушка не должна была собирать бутылки!
Скандал был страшный. Она обвиняла меня в русской нелепой гордости, гордости нищего, презирающего других, не пренебрегающих никакими средствами заработка. Говорила, что я не понимаю, что на подобных бутылках, как на фундаменте, держатся все мои байки «о любви и духе», от которых в мире ровным счетом ничего не меняется; что я живу лишь благодаря людям, которые поддерживают мою жизнь реальными действиями, из которых не последнее — сдавать бутылки… Какое сплетение трагического и комического было в нашем последнем разговоре! Она была права, но это не помешало нам расстаться. Я переживал это гораздо сильнее, чем разрыв с Флоранс. Но мои мытарства на этом не кончились.
Беттина
Через пару месяцев я позвонил немке Беттине, с которой познакомился еще во время отношений с Лилиан. Роман развивался долго, сложно, не так, как с предыдущими иностранными подданными. Пауза после Лилан была недолгой, и я все не решался наступить на те же грабли. Но легкомыслие и весна взяли свое.
Я, воспитанный Флоранс и Лилиан, не удивлялся ни одежде, ни макияжу (вернее, его отсутствию), ни «хозяйственной одаренности» Беттины. Я был толерантен, как европеец. Я прощал ей то, что не простил бы русской никогда; она извиняла мне то, за что давно прогнала бы немца. Так мы попали в поле парадокса: то, что должно было нас разъединять, напротив, соединяло еще крепче. Ее ошибки и странности я стремился объяснять, исходя из широчайшего контекста: иное воспитание, детство, язык, культура, религия…
