Альдо Гуччи был не только талантливым модельером, но еще и гениальным предпринимателем, превратившим маленькое семейное дело в огромную международную компанию. Однако помимо моды в его жизни была еще одна страсть — женщины. Тем не менее, свою настоящую любовь Гуччи встретил уже в зрелом возрасте, когда в его магазин во Флоренции пришла работать Бруна Поломбо. Итальянка, которая была младше Альдо на 20 лет, стала той единственной, ради которой он был готов на все. Несмотря на свои многочисленные измены, Альдо не мог представить своей жизни без Бруны и делал все, чтобы удержать возлюбленную. В главе из книги «Во имя Гуччи. Мемуары дочери», написанной Патрисией Гуччи, речь идет о самом сложном периоде в жизни ее отца и матери.
Прозрение Бруны Поломбо
Мама давным-давно смирилась с двуличностью отца в том, что касалось женщин, но также глубоко в душе понимала, что она — «единственная» и он никогда ее не бросит. Или так ей казалось.
В первые годы жизни в Риме над нашей квартирой нависла темная туча, к которой мои полудетские проблемы не имели никакого отношения. <…> Папа стал реже навещать нас, даже когда бывал в городе, и она боялась, что он, возможно, встречается с другой женщиной. Ее страхи нельзя было считать необоснованными.
Человек, который некогда утверждал, что соблазнил даже монахиню, был, в общем-то, неисправим, и мама знала, что у него случались измены в прошлом (мне об этом не было известно).
Однажды вечером она сняла трубку и подслушала, как он говорил разочарованной любовнице, что не сможет с нею увидеться. «Бруна приехала», — услышала она его шепот.
Чтобы приободрить ее и заверить в своей неувядающей любви, он часто брал маму с собой в поездки. <…> Папа взял ее на встречу с моим кузеном Маурицио, чья жена потом время от времени стала навещать ее, хотя у этих двух женщин было мало общего. Когда Патриция пригласила маму на коктейль-вечеринку в отеле «Сент-Реджис» (мой отец в тот момент был в отъезде), мама согласилась. <…>
— Ой, ну ты же знаешь, — об этой последней любовнице Альдо, — и Патриция назвала имя той женщины, а потом обратилась к маме: — Он только что купил ей квартиру и дарит дорогие картины. Похоже, ради нее он готов на что угодно!
Имя той женщины ничего не говорило моей матери, но сердце ее застыло. Жена Маурицио цепко вгляделась в лицо моей матери, прежде чем произнесла притворно извиняющимся тоном:
— Ой, Бруна! Извини меня, пожалуйста! Неужели ты не знала?
— Пустые сплетни! — отрезала моя мать и торопливо пошла прочь.
Где же она слышала имя этой женщины? И тут она внезапно вспомнила: я упоминала его в тот вечер, когда ездила ужинать с папой без мамы. Это был момент, когда он представил свою amante своей дочери, осознала мама. Он ни при каких обстоятельствах не сделал бы этого, если бы не потерял головы — а может быть, и сердца.
<…> Хотя эта новость убивала ее, она решила не портить нам рождественские каникулы, приступая к отцу с расспросами. Вместо этого она превратилась, по ее собственному выражению, в «тигрицу», активно занимаясь поисками подробных сведений в последовавшие месяцы. И все же мама продолжала держать язык за зубами. А тем временем эта новая любовница отца бесстыдно появлялась с ним на публике, поэтому до ушей моей матери доходило все больше и больше сплетен.
Признание
Настал день, когда мама больше не могла молчать. Я находилась в кухне нашей римской квартиры. В тот вечер отец пришел домой, не подозревая о надвигающейся буре. Как обычно, он пошел умыться перед ужином, но мама последовала за ним в ванную и выпалила: — У тебя есть любовница!
Он застыл. «Я увидела, как он изменился в лице в ту же секунду, когда произнесла ее имя, — рассказывала она мне. — У него дернулось веко и появился особый взгляд». Последовала ссора. Если я полагала, что этой ссорой все и кончится, то ошибалась. <…> Это нагнетание страстей продолжалось несколько месяцев, включая истерику, случившуюся в отеле в Гонконге.
Отец раз за разом отрицал свою неверность, но моя мать вела себя как терьер, вцепившийся в кость.
«Он принимал все, что я выкрикивала ему в лицо, — говорила она потом. — Был как статуя, не проронил ни слова».
С хитростью, какой прежде в ней не замечала, мама начала собирать доказательства. <…>
Вспоминая, на какие поступки он был готов ради той женщины, мама теперь утверждает, что, по ее мнению, тогда он «немного спятил». Были ли это «кризис среднего возраста» или неподдельная страсть, мы никогда не узнаем.
«Этот эпизод определенно выбил его из равновесия, — говорила она. — Заставил его задуматься о том, кто он такой и чего на самом деле хочет».
Одно можно сказать наверняка: мой отец увлекся этой новой соблазнительницей, которая, похоже, очень многого от него требовала. Глубокая порядочность моей матери и то, что отец часто называл ее «добродетелью», должно быть, представляли очень яркий контраст с натурой этой женщины.
<…> Меня не было рядом в тот вечер, когда она почувствовала, что собрала достаточно доказательств против отца, чтобы снова призвать его к ответу. На этот раз не было криков и швыряния предметами. Папа сидел в молчании, пока она выкладывала перед ним досье его проступков, дополненное датами, названиями мест и точными указаниями времени. В нем были детализированы буквально каждая поездка, каждый номер в отеле, каждый подарок, который он покупал своей любовнице.
«Он сидел, неподвижно застывший, безмолвный, словно сфинкс, — рассказывала мама. — А потом спросил: «Но кто тебе рассказал?» На его челюсти непроизвольно подергивалась мышца. Он встал, потянулся за пиджаком и так же молча вышел из дома».
После более чем двух лет ее постоянных приставаний отец почувствовал, что ему просто необходимо отдохнуть. В 1978 году он в одиночку улетел в Палм-Бич, чтобы обрести
хоть немного мира и покоя. <…> Но однажды в два часа ночи его разбудил телефонный звонок, и моя мать прорыдала в трубку, что ее терзают демоны, живущие в ее мыслях. Она снова и снова всхлипывала, твердя сквозь слезы, что он должен сказать ей правду.
Наконец отец сломался:
— Basta, Бруна! Si, si. E’utto vero. Все это правда! — выкрикнул он. — Я признаю всё. Теперь тебе лучше? Ты удовлетворена?
Последовало гнетущее молчание. Он ждал ее ответа, но из трубки не доносилось ни звука.
<…> Неспособный уснуть и лихорадочно обеспокоенный, он не раз перезванивал ей, но телефон был постоянно занят. Когда же, наконец, пробились длинные гудки, она не стала отвечать, сколько бы раз он ни набирал ее номер. Он не догадывался, что ее гуру настоял, чтобы она ушла из квартиры и провела остаток этой ночи у какой-нибудь подруги.
В панике папа продолжал звонить ей каждый час на протяжении следующих восьми часов — безуспешно.
В ужасе, что она могла совершить какую-нибудь глупость, он обзвонил всех, кого только мог вспомнить, — позвонил даже ее сестре Габриэлле и консьержке дома, где жила мама. Но ее квартира была обнаружена пустой, и никто не имел представления, где она может находиться. Он едва не обезумел. Когда она поздно вечером вернулась домой и сняла трубку беспрерывно звонившего телефона, он уже задыхался от паники.
— Возьми билет! — кричал он. — Ты едешь в Нью-Йорк! Нам надо поговорить.
Начало новой жизни
К тому времени, когда она добралась до его квартиры в Манхэттене, он уже был на коленях — и фигурально, и буквально.
— Я был полным идиотом! — кричал он. — Я расточал деньги и подарки той, которой были нужны дорогие вещи, а не я сам. Когда она стала настаивать, чтобы я бросил тебя, то пришел в ужас и сказал ей: «Нет! Бруна — часть меня, как рука или нога. Я никогда не смогу ее бросить!»
Он уверял маму, что с этим романом покончено. Он обещал вечно хранить ей верность. Его слова казались искренними, а мама жаждала ему довериться. Однако, как всегда, главной ее заботой была наша защищенность в том случае, если она не сможет ему верить.
— Ты должен пообещать мне, что Патрисия всегда будет твоим приоритетом, — холодно сказала она ему. — На себя мне наплевать: ты не обязан оставлять мне ничего, но ты должен обеспечить нашу дочь так же, как обеспечил бы своих сыновей.
Он дал ей слово. А потом, по словам мамы, мой отец «в одночасье превратился в ангела». Пораженный твердостью ее духа и вновь совершенно одурманенный любовью к ней, он даже сдержал свою клятву стать для нее лучшим «мужем». <…>
Никто другой не обладал над ним такой властью. Никто другой не был способен так глубоко его понимать. Он много раз сожалел о том, что причинил ей столько боли.
<…> Пусть ей, вероятно, потребовалось немало времени, чтобы снова пробудилось доверие к моему отцу, — все равно их любовь друг к другу оказывалась сильнее любых людей и вещей, которые пытались встать между ними. Возможно, папина любовница ненадолго позаимствовала его сердце, но принадлежало оно всегда только моей маме.
